Дунаев истина о том что болит голова

Жанры

Авторы

Книги

В продаже

Серии

Форум

Внутренний Предиктор СССР (ВП СССР)

Читать

Помогите нам сделать Литлайф лучше

3. Истина о том, что болит голова?

Ниже приведено начало текста почти одноимённой статьи М.М.Дунаева “Истина о том, что болит голова”, взятой нами с одного из библейски-“православных” сайтов в Интернете: .

— Верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? — спрашивает пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат у бродячего правдовозвестителя Иешуа Га-Ноцри. — У меня и осла-то никакого нет, игемон, — недоумённо отвечает тот. — Пришёл я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал” (Михаил Булгаков. Романы. Л., 1978, с. 443).

Проделать бы эксперимент: попытаться растолковать смысл этого места в романе М.Булгакова "Мастер и Маргарита” — ну, хотя бы тем тихим старушкам, что стекаются на исходе шестой седмицы Великого Поста в Божьи храмы, держа в руках веточки, покрытые белыми барашками…

Уже первые критики, откликнувшиеся на роман, заметили, не могли не заметить, реплику Иешуа по поводу записей его ученика Левия Матвея: “Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И всё из-за того, что он неверно записывает за мной (…)…Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты Бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал” (там же с. 439). Устами своего героя автор отверг истинность Евангелия.

Да и без реплики этой, — различия между Писанием и романом столь значительны, что нам помимо воли нашей навязывается выбор, ибо нельзя совместить в сознании и в душе оба текста. Всю силу своего дарования призвал на помощь писатель дабы заставить читателя поверить: истина в том, что составило содержание романа. Должно признать что наваждение правдоподобия, иллюзия достоверности — необычайно сильны у Булгакова. Бесспорно: роман “Мастер и Маргарита” — истинный литературный шедевр. И всегда так бывает: выдающиеся художественные достоинства произведения становятся сильнейшим аргументом в пользу того, что пытается внушить художник…

Не будем задерживать внимание на множестве бросающихся в глаза различий между рассказом о событиях у евангелистов и версией романиста. Сосредоточимся на главном: перед нами — иной образ Спасителя. Знаменательно, что персонаж этот несёт у Булгакова иное звучание своего имени: Иешуа. Но это именно Христос. Недаром Воланд, предваряя повествование Мастера, уверяет Берлиоза и Иванушку Бездомного: “Имейте в виду, что Иисус существовал” (с. 435). Да, Иешуа — это Христос, представленный в романе как единственно истинный, в противоположность евангельскому, измышленному якобы, порождённому нелепостью слухов и бестолковостью ученика. Миф о Иешуа начинает твориться на глазах читателя. Так, начальник тайной стражи Афраний сообщает Пилату сущий вымысел о поведении бродячего философа во время казни. Иешуа вовсе не твердил приписываемых ему Афранием слов о трусости, не отказывался от питья. Правда, те же слова о трусости имеются и на пергаменте Левия Матвея (на козлином пергаменте — что за деталь!), но доверие к записям ученика подорвано изначально самим учителем. Если не может быть веры свидетельствам явных очевидцев — что говорить тогда о позднейших писаниях? Да и откуда взяться правде, если ученик был всего один (остальные, стало быть, самозванцы?), да и того лишь с большой натяжкой можно отождествлять с евангелистом Матфеем. Следовательно, все последующие свидетельства — вымысел чистейшей воды.

Но Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от Иисуса — он существенно иной, иной на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом.

Он робок и слаб, простодушен, непрактичен, наивен до глупости. Он настолько слабое представление о жизни имеет, что не может в любопытствующем Иуде из Кириафа распознать заурядного провокатора-стукача (тут любой “простой советский человек” почувствует горделиво своё безусловное превосходство над нищим мудрецом). По простоте душевной Иешуа и сам становится добровольным доносчиком, ибо без всякого внешнего побуждения со стороны Пилата в самом же начале допроса “стучит”, того не подозревая, на верного ученика Левия Матвея, сваливая на него все недоразумения с толкованием собственных слов и дел. Тут уж поистине: простота хуже воровства. Лишь равнодушие Пилата, глубокое и презрительное, спасает, по сути, Левия от возможного преследования. Да и мудрец ли он, этот Иешуа, готовый в любой момент вести беседу с кем угодно и о чём угодно?

Его принцип: “правду говорить легко и приятно” (стр. 446). Никакие практические соображения не остановят его на том пути, к которому он считает себя призванным. Он не остережётся даже тогда, когда его правда становится угрозою для его же жизни. Но мы впали бы в заблуждение, когда отказали бы Иешуа на этом оснований хоть в какой-то мудрости. Тут-то как раз он достигает подлинной духовной высоты, ибо руководствуется не практическими соображениями рассудка, но стремлением более высоким. Иешуа возвещает свою правду вопреки так называемому “здравому смыслу”, он проповедует как бы поверх всех конкретных обстоятельств, поверх времени — для вечности. Поэтому он не только надздравомысленно мудр, но и нравственно высок.

Иешуа высок, но высота его — человеческая по природе своей. Он высок по человеческим меркам. Он человек. В нём нет ничего от Сына Божия. Божественность Иешуа навязывается нам соотнесённостью, несмотря ни на что, его образа с личностью Христа. Однако если и сделать вынужденную уступку, вопреки всей очевидности, представленной в романе, то можно лишь признать условно, что перед нами не Богочеловек, а человекобог. Вот то главное новое, что вносит Булгаков, по сравнению с Новым Заветом, в своё “благовествование” о Христе.

Сын Божий явил нам высший образец смирения, истинно смиряя Свою Божественную силу. Он, Который одним взглядом мог бы разметать всех утеснителей и палачей, принял от них поругание и смерть по доброй воле и во исполнение воли Отца Своего Небесного. Иешуа явно положился на волю случая и не заглядывает далеко вперёд. Он смирения в себе не несёт, ибо нечего ему смирять. Он слаб, он находится в полной, вопреки своей воле, зависимости от последнего римского солдата, не способен, если бы и захотел, противиться внешней силе. Иешуа жертвенно несёт свою правду, но жертва его не более чем романтический порыв плохо представляющего своё будущее человека.

Конечно, не могла литература и прямо не затронуть христианских проблем. О воинствующем безбожии, коснувшись его кратко чуть ранее, мы более вспоминать не станем: с ним всё ясно. Важнее: как осмыслялись религиозные идеи писателями, искренне желавшими разобраться в бытийственных вопросах.

Центральное место среди таких художников занимает Михаил Афанасьевич Булгаков (1891-1940).

* Здесь и далее ссылки на произведения Булгакова даются непосредственно в тексте по изданию: Булгаков Михаил. Романы. Л., 1978 (с указанием страницы в круглых скобках).

Различия между Писанием и романом столь значительны, что нам помимо воли нашей навязывается выбор, ибо нельзя совместить в сознании и душе оба текста. Всю силу своего дарования призвал на помощь писатель, дабы заставить читателя поверить: истина в том, что составило содержание романа. Булгаков не просто следует за некими апокрифами, но сам создаёт новый апокриф, соблазняя внимающих ему.

Но Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от Христа — он сущностно иной, иной на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом.

Сын Божий явил нам высший образец смирения, истинно смиряя Свою Божественную силу. Он, Который одним взглядом мог бы разметать и уничтожить всех утеснителей и палачей, приял от них поругание и смерть по доброй воле и во исполнение воли Отца Своего Небесного. Иешуа же явно положился на волю случая и не заглядывает далеко вперёд. Отца он не знает и смирения в себе не несёт, ибо нечего ему смирять. Он слаб, он находится в полной, вопреки своей воле, зависимости от последнего римского солдата и не способен, если бы и захотел, противиться внешней силе. Иешуа жертвенно несёт свою правду, но жертва его не более чем романтический порыв плохо представляющего своё будущее человека.

Этот эпизод в романе, эта реплика Иешуа, обретает важнейшее значение в искажении образа Христа. Ибо Иешуа здесь совершает не что иное, а отвергает Голгофу. Чтобы постигнуть смысл просьбы Иешуа, необходимо вспомнить Евангелие:

Апостол, по понятной человеческой слабости, не сознавая ещё смысла грядущего, желал не допустить страданий и гибели Учителя. Но это означало отказ от того, ради чего Спаситель пришёл в мир. Отвержение Голгофы было отвержением домостроительства спасения, то есть того, чего не хотел допустить враг. Оттого так резок в Своём ответе Учитель: отойди, сатана!

В подобных идеях нет ничего общего с истинным милосердием Христа, простившего Своим палачам их преступление. Ибо Христос ясно видел все тёмные стороны человеческие и нередко резко обличал пороки тех, с кем Ему доводилось общаться. И Он прощал именно знаемые Им грехи.

Иешуа же не может никому и ничего прощать, ибо простить можно лишь вину, грех, а он не ведает о грехе. Следовательно, он не может и взять на себя грех мира ( Ин. 1:29 ). Как не может стать и подлинным Искупителем.

Тут можно и должно сделать окончательный важный вывод: Иешуа Га-Ноцри, пусть и человек, не предназначен судьбой к совершению искупительной жертвы, не способен на неё. Это — центральная идея булгаковского повествования о бродячем правдовозвестителе, и это отрицание того важнейшего, что несёт в себе Новый Завет.

Но и как проповедник Иешуа безнадёжно слаб, ибо не в состоянии дать людям главного — веры, которая может послужить им опорой в жизни. Что говорить о других, если не выдерживает первого же испытания даже верный ученик, в отчаянии посылающий проклятия Богу при виде казни Иешуа.

Да и уже отбросивший человеческую природу, спустя без малого две тысячи лет после событий в Ершалаиме, Иешуа, ставший наконец Иисусом, не может одолеть в споре всё того же Понтия Пилата, и бесконечный диалог их теряется где-то в глубине необозримого грядущего — на пути, сотканном из лунного света. Или здесь христианство вообще являет свою несостоятельность?

Иешуа слаб, потому что не ведает он Истины. То центральный момент всей сцены между Иешуа и Пилатом в романе — диалог об Истине.

Христос здесь безмолвствовал. Всё уже было сказано, всё возвещено. И что было говорить тому, кто стоял перед Истиной — и не видел ничего в духовной слепоте своей.

Иешуа же многословен необычайно:

Христос безмолвствовал — и в том должно видеть глубокий смысл.

Но уж коли заговорил — мы ждём ответа на величайший вопрос, какой только может задать человек Богу, ибо ответ должен звучать для вечности, и не один лишь прокуратор Иудеи будет внимать ему. А всё сводится к заурядному сеансу психотерапии, к излечиванию игемона от головной боли. Мудрец-проповедник на поверку оказался средней руки экстрасенсом (выразимся по-современному). И нет никакой скрытой глубины за теми словами, никакого потаённого смысла. Истина оказалась сведённой к незамысловатому факту, что у кого-то в данный момент болит голова.

Нет, это не принижение Истины до уровня обыденного сознания. Всё гораздо серьёзнее. Истина, по сути, отрицается тут вовсе, она объявляется лишь отражением быстротекущего времени, неуловимых изменений реальности. Иешуа всё-таки философ. Слово Спасителя всегда собирало умы в единстве Истины. Слово Иешуа побуждает к отказу от такого единства, к дроблению сознания, к растворению Истины в хаосе мелких недоразумений, подобных головной боли. Релятивизм, плюрализм… — как ни назови… Он всё-таки философ, Иешуа. Но его философия, внешне противостоящая как будто суетности житейской мудрости, погружена в стихию мудрости мира сего.

Поэтому-то нищий философ сводит под конец все мудрствования не к прозрению тайны бытия, а к сомнительным идеям земного обустройства людей. Иешуа предстаёт носителем утопических идей социально-политической справедливости:

Царство истины? Но что есть истина? — только и можно спросить вслед за Пилатом, наслушавшись подобных речей.

— Что есть истина?

В словах Иешуа отзвук хилиастической ереси. И даже марксистского учения об отмирании государства.

Ничего оригинального в такой интерпретации учения Христа нет. Но важно: какую цель ставил перед собою автор, так искажая Того, Кто учил, что Царство Его не от мира сего ( Ин. 18:36 )?

Можно угадать при этом возражения поклонников романа: главной целью автора было художественное истолкование характера Пилата как психологического и социального типа, эстетическое его исследование. Пилат явно привлекает романиста в той давней истории. Пилат вообще одна из центральных фигур романа. Он крупнее, значительнее как индивидуальность, нежели Иешуа. Образ его отличается большей цельностью и художественной завершённостью. Всё так. Но зачем ради того было кощунственно перекорёживать Евангелие? Был же ведь тут какой-то смысл…

Впечатление достоверности рассказа о событиях двухтысячелетней давности обеспечивается в романе Булгакова правдивостью критического освещения современной писателю действительности, при всей гротескности авторских приёмов. Разоблачительный пафос романа признаётся как несомненная нравственно-художественная ценность его. Но тут нужно заметить, что (как ни покажется то обидным и даже оскорбительным для позднейших исследователей Булгакова) сама тема эта, можно сказать, была открыта и закрыта одновременно уже первыми критическими отзывами на роман, и прежде всего обстоятельными статьями В. Лакшина 86 и И. Виноградова 87 . Без сомнения, ещё многое можно выявить — количественно; однако качественно что-либо новое сказать вряд ли удастся. Да и что можно добавить к простой констатации факта: Булгаков в своём романе дал убийственную критику мира недолжного существования, разоблачил, высмеял, испепелил огнём язвительного негодования до пес plus ultra суетность и ничтожество нового советского культурного мещанства. Нет слов, задача до тонкости исследовать сами методы булгаковской разоблачительной критики — весьма увлекательна. Но отчасти хотя бы: не топтанием ли это будет на месте, повторением на разные лады одного и того же, одного и того же?

Идея Воланда уравнивается в философии романа с идеей Христа. Тезис о равнозначности добра и зла, света и тьмы, равноначальности их для тварного мира — Булгаков облекает в нехитрый, но изящный и внешне весьма убедительный логический образ.

Зло не самосущностно, но персонифицировано фигурою сатаны.

И это персонифицированное зло пытается внушить людям идею своей необходимости в мире. Сравним, как походят рассуждения Воланда на хульное утверждение Ницше:

Таким богом стремится утвердить себя дьявол. Манихейство — одна из его уловок в том стремлении. Как и ницшеанство.

Дьявол претендует на то, чем не обладает: на самосущность своего бытия. Сознательно или нет, но Булгаков вторит лжи дьявола.

Под конец Воланд действует скорее как Ангел Господень, осуществляя волю Того, Кто на завершающих страницах романа начинает смутно угадываться за всеми событиями мировой истории.

Давно уже сказано, что дьяволу особенно желательно, чтобы все думали, будто его нет. Вот то-то и утверждается в романе. То есть не вообще его нет, а не выступает он в роли соблазнителя, сеятеля зла, врага человеческого, стремящегося лишь к всеобщей погибели. Поборником же справедливости — кому не лестно предстать в людском мнении? Дьявольская ложь становится стократ опаснее.

Но так или иначе, писатель вводит карающее начало в пространство своего романа — в облике сатаны, столь ему необходимого.

Важно сознать, что осмысление этой проблемы в Православии зиждется на одной из основополагающих истин: Бог есть любовь. Проф. А. Осипов пишет об этом, опираясь на святоотеческую мудрость:

Но как бы там ни было, парадокс системы художественных образов романа выразился в том, что именно Воланд-сатана воплотил в себе хоть какую-то религиозную идею бытия, тогда как Иешуа — и в том сошлись все критики и исследователи — есть характер исключительно социальный, отчасти философский, но не более. Можно лишь повторить вслед за Лакшиным: «Мы видим здесь человеческую драму и драму идей…

Разумеется, в конце 60-х годов весьма соблазнительно было: как бы отвлечённо рассуждая о евангельских событиях, касаться больных и острых вопросов своего времени, вести рискованный, щекочущий нервы спор о насущном, подниматься над уровнем иссушающих мозг и душу официальных идеологических норм (теперь-то забавно читать суровые окрики, требующие анализа романа с позиции расстановки классовых сил, — но тогда было не до смеха). Булгаковский Пилат давал богатый материал для грозных филиппик по поводу трусости, приспособленчества, потворствования злу и неправде — то звучит злободневно и до сих пор. (К слову: не посмеялся ли Булгаков лукаво над будущими критиками своими: ведь Иешуа вовсе не произносил тех слов, обличающих трусость, — они примыслены ничего не понявшими в его учении Афранием и Левием Матвеем.) Понятен пафос критика, взыскующего возмездия. Но злоба дня остаётся лишь злобой. Мудрость мира сего не способна оказалась подняться до уровня Христа. Его слово постигается верою.

Нужно отметить ещё одну роль образов Мастера и его возлюбленной в структуре романа: они отчасти отвлекают на себя внимание читателя, служа прикрытием для подлинного мистического смысла произведения. Булгаков вообще, создаётся впечатление, пытается всячески закамуфлировать свой замысел. Приёмов у него множество. Так, кощунственное изображение Престола христианского храма в обиталище Воланда маскируется шутовским шахматным поединком между Воландом и котом (они используют для этого именно Престол с зажжённым на нём семисвечником) — дополнительное глумление, но и отвлекающий маневр. Кровавая жертва, убийство барона Майгеля, воспринимаются невнимательным читателем как справедливое возмездие губителю-доносчику. И т.д. Обилием отвлекающих подробностей затемняется и сама цель визита Воланда в Москву.

Напомнив давнюю истину: дьявол есть обезьяна Бога, В. Г. Моров убедительно показал, что в действиях Воланда проявляется ситуационное пародирование Нового Завета, ибо дьяволу необходимо изначально подвергнуть Бога-Творца осмеиванию, ироническому отрицанию.

Между событиями в Ершалаиме и в Москве — неразрывное единство. Их нельзя разделить, московские главы невозможно понятъ без ершалаимских.

По остроумному замечанию Морова, происходит дьявольская диффузия, дающая возможность нечистой силе совершать свои фиглярства параллельно церковному бытию.

Таинство Крещения пародируется, под воздействием дьявола, в эпизоде погружения Ивана Бездомного в воды Москва-реки после тщетной погони за компанией Воланда.

Такое пародирование Писания, осмысляемого через церковный богослужебный круг, становится и пародированием Церкви, осмеянием дела спасения, которому служит Церковь.

Таких примеров можно привести и более того.

Добавим от себя, что сам Воланд становится фигурою, пародийною по отношению к Спасителю. Он также имеет как бы двойную природу, он, как и Бог Сын, является в мир в облике человеческом, именно как человек психологически достоверен, наконец, подвержен вполне земному недугу: ревматической боли в колене. Растирание Геллой (а затем и Маргаритою) этого колена заставляет вспомнить грешницу, помазавшую миром ноги Иисуса и отиравшую их власами ( Лк. 7:38 ).

Но Воланд не просто пародирует Новый Завет, он совершает и некое мистическое действо, потребное ему со вполне определённой целью.

— С какой же целью посещает Воланд столицу социалистического строительства?

— Но не просто же потанцевать замыслил сатана…

На Литургии в храме читается Евангелие. Для чёрной мессы надобен иной текст. Роман, созданный Мастером, становится не чем иным, как евангелием от сатаны, искусно введённым в композиционную структуру произведения об анти-литургии. Вот для чего была спасена рукопись Мастера. Вот зачем оболган и искажён образ Спасителя. Мастер исполнил предназначенное ему сатаной.

* Место и Иерусалиме, где Пилат совершал суд над Христом ( Ин. 19:13 ).

Это — хула на Духа.

Кажется: если в романе Булгакова и есть слово на Иешуа, то именно как на сына человеческого. Но такое впечатление и мнение обманчивы. Здесь именно хула на Духа.

Прощается — неведение, и то неведение, которое было до Распятия, до Воскресения. Но не ведение, какое строится на отвержении евангельской истины.

Именно Мастер — главный хулитель Духа в романе (от сатаны же иного и впрямь ожидать нельзя). Именно он создаёт текст для чёрной мессы.

Перед читателем, таким образом, совершается некое мистическое действо: завершение одного и начало нового цикла в развитии запредельных основ мироздания, о которых человеку можно дать лишь намёк — не более того.

Остаётся непрояснённым вопрос, какова собственная позиция Булгакова: разделяет ли он кощунства своих персонажей, либо, оставаясь православным писателем, лишь объективно отображает их действия?

Булгаков, человек XX столетия, сын профессора Киевской Духовной Академии, не был несведущ в Писании. Но он отвергает Воскресение — в романе своём. И совершает это сознательно. Вот хула, влекущая за собою всё прочее.

Возражают: писатель явно дистанцируется от искажения Евангелия, поскольку такое искажение совершает всего лишь его персонаж. А этого соблазняет сатана. Но от сатаны чего же иного ждать? Он и должен всё искажать, он должен пародийно осмеивать Писание, кощунствовать и т.д.

Ответим: да, логика поведения персонажа не нарушена. И эстетическое осмысление чего бы то ни было и кого бы то ни было должно следовать именно внутренней художественной правде явления.

Однако: структура образного языка, его семантика — отражают воззрения автора, порою помимо его желания. Булгаков прибегает, быть может и бессознательно, к приёму утверждения нравственной авторитетности своих героев.

Всем художественным строем своего произведения автор заставляет нас принять вполне определённую логику. Булгаков принуждает к сочувствию сатане и его служителям. Воланд, кто бы что ни говорил, есть положительный герой романа, равно как и Мастер со своею Маргаритою. Это наделяет их действия и идеи безспорной правотой в восприятии читателя. Важнейшее (напомним банальную истину) — не сам предмет изображения, но качество его изображения. Важнейшее — чем заражает художник, какую систему ценностей навязывает. Булгаков делает свои кощунства, сатанинские пародии обаятельными, а все искажения Евангелия, совершаемые Мастером, правдоподобными.

Мастеру и Маргарите читатель сопереживает: они жертвы зависти и козней людских. Их противники нравственно несостоятельны, поэтому неправы. Неправота гонителей как бы утверждает правоту гонимых. Кому сочувствуют, тому часто и усвояют истинность поступков и идей. Помимо того: Мастер — свободный художник, что для многих делает его неподвластным любой критике. Маргарита же действует во имя любви — и это также всё как бы оправдывает.

Сочувствие Мастеру и его возлюбленной, которое всеми силами пытается спровоцировать в читателе, и небезуспешно, автор романа, — есть соучастие в их грехе.

Точно так же вызывает читательские симпатии и Воланд. Следовательно, и за ним своя правота. В романе мы видим откровенное вознесение сатанинского начала.

Воланд как бы закрывает путь к молитве — вопреки всем известным словам Писания:

89 Добротолюбие. Т.5. М., 1895. С. 625.

90 Ницше Ф. Антихрист. СПб, 1907. С. 30-31.

91 Лакшин В. Пути журнальные. М., 1990. С. 242.

92 Православная беседа. 1998. № 4. С. 2-3.

93 Лакшин В. Цит. соч. С. 223.

94 Вопросы литературы. 1968. №6. С. 68.

96 См. Литостротон или Мастер без Маргариты. // Гаврюшин Николай. По следам рыцарей Софии. М., 1998.

98 Толковая Библия. Т.3. Пб, 1911-1913. С. 236-237.

99 Гаврюшин Николай. Цит. соч. С. 192.

100 Зеркалов Анатолий. Евангелие Михаила Булгакова. М., 2003. С. 186-187.

Выбрать главу

«И, по молитве их, поколебалось место, где они были собраны, и исполнились всё Духа Святого, и говорили слово Божие с дерзновением.

О производственной деятельности первохристиан в этот период не говорится ничего. Чуть ли не единственное место, где говорится о труде в христианских общинах, — у апостола Павла во втором его послании к Фессалоникийцам:

О характере труда, собственности на средства производства ничего не говорится. Но если исходить из необходимости обеспечить общину всем, ей необходимым в потреблении на принципах коммунизма, то отношения собственности на средства производства должны обеспечивать наибольшую отдачу системы производства. При этом что-то может быть в общественной собственности, а что-то в единоличном или семейном пользовании или собственности, в колхозной собственности, но так, чтобы вся произведённая продукция так или иначе отчуждалась в пользу общины для последующего распределения среди нуждающихся в ней.

То есть исторически реальное христианство времён апостолов было занято строительством коммунизма, а по своим социологическим воззрениям представляло собой хилиазм-миллинаризм.

Вследствие такой подмены оставленной Христом социологической доктрины большевизма и коммунизма в Царствии Божием на Земле ещё в первые четыре века от Рождества Христова, на Руси, крещение которой состоялось только в конце X века, никогда в прошлом не было истинного христианства. Русское православие — обворожительная византийская ложь, липучая и дурманящая как отравленный мёд, предложенная правящей “элите” сионо-интернацистами, и принятая ею к насаждению на Руси с целью узаконить своё паразитирование на труде и жизни трудящегося большинства. И это качество православие, как и католицизм, хранит неотступно поныне во всех своих модификациях.

После 1917 г. этот библейский меньшевизм православной “элиты” оказался в конфликте как с российским большевизмом, внедрившимся в марксизм, так и с марксистским меньшевизмом, вторгшимся в Россию на смену библейскому меньшевизму. В этом конфликте библейски-“православного” церковного меньшевизма [356] с марксистским меньшевизмом, светским по форме, выразился конфликт идеалистического и материалистического атеизма в культуре, развиваемой хозяевами библейского проекта. Одни злочестивые вкушали ярость других, а Бог помогал большевикам на пути к коммунизму-миллинаризму-хилиазму.

4 — 17 сентября 1999 г.

16 — 19 декабря 2000 г.

3. Истина о том, что болит голова?

Михаил Дунаев - Анализ романа М.Булгакова "Мастер и Маргарита" краткое содержание

Анализ романа М.Булгакова "Мастер и Маргарита" - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

каждого наградить званием доброго человека и договаривается под конец до

абсурда, утверждая, что центуриона Марка изуродовали именно "добрые

люди". В подобных идеях нет ничего общего с истинной мудростью Христа,

простившего Своим палачам их преступление.

Иешуа же не может никому и ничего прощать, ибо простить можно лишь

вину, грех, а он не ведает о грехе. Он вообще как бы находится по другую

сторону добра и зла. Тут можно и должно сделать важный вывод: Иешуа

Га-Ноцри, пусть и человек, не предназначен судьбой к совершению

искупительной жертвы, не способен на нее. Это – центральная идея

булгаковского повествования о бродячем правдовозвестителе, и это

отрицание того важнейшего, что несет в себе Новый Завет.

Но и как проповедник Иешуа безнадежно слаб, ибо не в состоянии дать

людям главного – веры, которая может послужить им опорой в жизни. Что

говорить о других, если не выдерживает первого же испытания даже верный

ученик, в отчаянии посылающий проклятия Богу при виде казни Иешуа.

Да и уже отбросивший человеческую природу, спустя без малого две

тысячи лет после событий в Ершалаиме, Иешуа, ставший наконец Иисусом, не

может одолеть в споре все того же Понтия Пилата, и бесконечный диалог их

теряется где-то в глубине необозримого грядущего – на пути, сотканном из

лунного света. Или здесь христианство вообще являет свою

несостоятельность? Иешуа слаб, потому что не ведает он Истины. То

центральный момент всей сцены между Иешуа и Пилатом в романе – диалог об

Что такое Истина? – скептически вопрошает Пилат.

Христос здесь безмолвствовал. Все уже было сказано, все возвещено.

Иешуа же многословен необычайно: - Истина прежде всего в том, что у тебя

болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти.

Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе даже трудно глядеть на

меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не

можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла

твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан.

Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет [6].

Христос безмолвствовал – и в том должно видеть глубокий смысл. Но

уж коли заговорил – мы ждем ответа на величайший вопрос, какой только

может задать человек Богу; ибо ответ должен звучать для вечности, и не

один лишь прокуратор Иудеи будет внимать ему. Но все сводится к

заурядному сеансу психотерапии. Мудрец-проповедник на поверку оказался

средней руки экстрасенсом (выразимся по-современному). И нет никакой

скрытой глубины за теми словами, никакого потаенного смысла. Истина

оказалась сведенной к тому незамысловатому факту, что у кого-то в данный

момент болит голова. Нет, это не принижение Истины до уровня обыденного

сознания. Все гораздо серьезнее. Истина, по сути, отрицается тут вовсе,

она объявляется лишь отражением быстротекущего времени, неуловимых

изменений реальности. Иешуа все-таки философ. Слово Спасителя всегда

собирало умы в единстве Истины. Слово Иешуа побуждает к отказу от такого

единства, к дроблению сознания, к растворению Истины в хаосе мелких

недоразумений, подобных головной боли. Он все-таки философ, Иешуа. Но его

философия, внешне противостоящая как будто суетности житейской мудрости,

погружена в стихию "мудрости мира сего".

"Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано:

уловляет мудрых в лукавстве их. И еще: Господь знает умствования

мудрецов, что они суетны" (1 Кор. 3, 19-20). Поэтому-то нищий философ

сводит под конец все мудрствования не к прозрениям тайны бытия, а к

сомнительным идеям земного обустройства людей.

"В числе прочего я говорил, – рассказывает арестант, – что всякая

власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет

власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство

истины и справедливости, где вообше не будет надобна никакая власть" [7].

Царство истины? "Но что есть истина?" – только и можно спросить вслед за

Пилатом, наслушавшись подобных речей. "Что есть истина? – Головная боль?"

Ничего оригинального в такой интерпретации учения Христа нет. Еше

Белинский в пресловутом письме к Гоголю утверждал о Христе: "Он первый

возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством

запечатлел, утвердил истину своего учения" [8]. Идея, на что и сам

Белинский указал, восходит к материализму Просвещения, то есть к той

самой эпохе, когда "мудрость мира сего" была обожествлена и возведена в

абсолют. Стоило ли огород городить, чтобы возвращаться все к тому же?

Можно угадать при этом возражения поклонников романа: главной целью

автора было художественное истолкование характера Пилата как

психологического и социального типа, эстетическое его исследование.

Несомненно, Пилат привлекает романиста в той давней истории. Пилат вообще

одна из центральных фигур романа. Он крупнее, значительнее как личность,

нежели Иешуа. Образ его отличается большей цельностью и художественной

завершенностью. Все так. Но зачем ради того было кощунственно

перекореживать Евангелие? Был же ведь тут какой-то смысл.

Но то большинством нашей читающей публики и вовсе как

несущественное воспринимается. Литературные достоинства романа как бы

искупают любое кощунство, делают его даже незаметным – тем более что

публика настроена обычно если и не строго атеистически, то в духе

религиозного либерализма, при котором за всякой точкой зрения на что

угодно признается законное право существовать и числиться по разряду

истины. Иешуа же, возводивший в ранг Истины головную боль пятого

прокуратора Иудеи, давал тем самым своего рода идеологическое обоснование

возможности сколь угодно многого числа идей-истин подобного уровня. Кроме

того, булгаковский Иешуа предоставляет всякому, кто лишь пожелает,

щекочущую возможность отчасти свысока взглянуть на Того, перед Кем

Церковь склоняется как перед Сыном Божиим. Легкость вольного обращения с

Самим Спасителем, которую обеспечивает роман "Мастер и Маргарита"

(утонченное духовное извращение эстетически пресыщенных снобов),

согласимся, тоже чего-то стоит! Для релятивистски настроенного сознания

Читайте также: