О чем стихотворение слово нервный сравнительно поздно

У ТАВРИЧЕСКОГО САДА
(интервью с Александром Кушнером)

Есть в Петербурге районы, которые кажутся мне каруселями. Ты непременно должен сделать несколько кругов, проплывая мимо стайки домов или очередного сада – Юсуповского, Никольского, Троицкого, Смоленского… Сколько их?! Сегодня меня закружил Таврический сад. Странно: я просто сидела на скамейке и читала стихи Александра Кушнера, а сад кружил меня вокруг застывшего в белом облаке Сергея Есенина. А рядом на лошадках и осликах катались, уже прозрачные, поэты серебряного века… Через этот сад когда-то проходили на башню к Вячеславу Иванову Александр Блок, Анна Ахматова, Николай Гумилёв. У Александра Семёновича есть замечательные строчки по этому поводу:
Распушились листочки весенние,
Словно по Достоевскому, клейки.
Пусть один из вас сердцебиение
Переждет на садовой скамейке.

Знаю, знаю, куда вы торопитесь,
По какой заготовке домашней,
Соответственно списку и описи
Сладкопевца, глядящего с башни.

Мизантропы, провидцы, причудники,
Предсказавшие ночь мировую,
Увязался б за вами, да в спутники
Вам себя предложить не рискую…

Н.Р. Александр Семёнович, Вы не раз встречались с Анной Ахматовой. Скажите, что Вас больше всего поражало в её облике?

А.К. Поражала, наверное, величественность, важность, многозначительность. Конечно, в ней был виден человек серебряного века, – с её царственными жестами, с её интонацией, голосом… Как выясняется из мемуаров, всё это было свойственно Ахматовой и в молодости тоже. И в то же время должен признаться, что эта её величавость была несколько театральной, и меня при редких встречах, пожалуй, подавляла. Наверное, поэтому я был у неё всего четыре или пять раз. Ну, и отнимать у неё драгоценное время мне тоже было неловко.

Н.Р. Показывали Ахматовой свои стихи?

Н.Р. Ахматова сдержанные оценки давала стихам молодых поэтов?

Н.Р. А Вы тоже даёте сдержанные оценки стихам молодых?

А.К. Нет, не сдержанные. Я бы так не сказал. Когда мне очень нравятся стихи, я, наоборот, горячусь и стараюсь всячески приободрить человека, но это редко бывает, к сожалению.

Н.Р. Какие места в Петербурге для Вас особенно значимы?

Я ли свой не знаю город?
Дождь пошел. Я поднял ворот.
Сел в трамвай полупустой.
От дороги Турухтанной
По Кронштадтской. вид туманный.
Стачек, Трефолева. стой!

Как по плоскости наклонной,
Мимо темной Оборонной.
Все смешалось. не понять.
Вдруг трамвай свернул куда-то,
Мост, канал, большого сада
Темень, мост, канал опять…

И так далее. Там мой трамвай, как шарик в детском лабиринте, кружится по этим питерским закоулкам. Петербург – это большой мир, а не просто город, даже что-то подобное Вселенной. Впрочем, все эти имперские или просто большие города, как Париж, Лондон, Рим, обладают таким свойством.

Н.Р. А храмы любимые у Вас есть?

А.К. Казанский собор я люблю больше других. Мне очень нравится, что Воронихин явно отталкивался от собора Святого Петра в Риме, но наш Казанский тем прелестен, что он не подавляет своей огромностью, а так пропорционально сложен. И еще, конечно, Смольный собор Растрелли, сине-белый, барочный, похожий на морской прибой.

Н.Р. Александр Семёнович, Вы очень много путешествуете. Вам симпатичен образ поэта-скитальца, поэта-странника?

А.К. (смеётся). Нет, я себя не причисляю к ним никак. Это Байрон, это Китс, это Шелли так возлюбили скитания, путешествия. Ну, и потом наш Батюшков безусловно. А я не скитаюсь по свету, а езжу, навёрстываю упущенное, потому что в советское время меня никуда не выпускали. Есть потребность в том, чтобы глаза получали какую-то новую пищу и радость в связи с этим. Один из любимейших городов, конечно, Венеция. Я там был семь раз, и всё время удивляюсь своему счастью.

Н.Р. Скажите, а есть ли отличия Петербурга Достоевского от Петербурга Кушнера?

А.К. Безусловно. Достоевский – не мой любимый писатель. Я предпочитаю Пушкина и Блока. Но город Достоевского, город Некрасова существует, конечно. И я его знаю, и он необходим Петербургу. Вот – из стихов о Некрасове:

Слово "нервный" сравнительно поздно
Появилось у нас в словаре
У некрасовской музы нервозной
В петербургском промозглом дворе.
Даже лошадь нервически скоро
В его жёлчном трёхсложнике шла,
Разночинная пылкая ссора
И в любви его темой была.
Крупный счёт от модистки, и слёзы,
И больной, истерический смех.
Исторически эти нервозы
Объясняются болью за всех…

Или ещё – о старых петербургских гравюрах:

..Мойка, Фонтанка, Мильонная, Невский…
Улиц, где мог бы гулять Достоевский,
Нет. Значит, может не быть
Этих горячечных снов, преступлений?
Или, как дом, запланирован гений:
Строить здесь будут и рыть.

И этот Петербург тоже не выходит из поля моего зрения.

Н.Р. Можете сказать пару слов о Вашем отношении к французской поэзии? Недавно в Швейцарии я спросила о ней у одного интересного человека из французской части страны. Он отозвался очень сухо, назвал её рационалистической и не могущей вызывать восторженные чувства. Разделяете такое мнение?

А.К. Я понимаю Вашего собеседника, есть резон в том, что он сказал. И всё-таки это не вполне верно. Ну, какой же Верлен рационалист? Ничего подобного. Другое дело – французская поэзия более позднего времени. Или вспомним нашего Гумилёва: он отталкивался от Теофиля Готье и был рационален, стихи писал, словно по линейке. Но не все французы таковы. А Малларме какой сложный поэт, почти непереводимый!

Н.Р. У Вас есть из зарубежных поэтов особенно любимые?

А.К. Да, англичанин Филип Ларкин.

Н.Р. Которого Вы переводили.

А.К. Филип Ларкин, которого я переводил. Когда я это делал, мне казалось, что он какой-то мой (странно сказать) двоюродный брат. Он очень точен, предметен, оригинален и не высокомерен, а снисходителен, прост и внимателен к чужой жизни.

Н.Р. А кто был Вашим любимым поэтом в детстве?

А.К. В школьном детстве Пушкин и Лермонтов, разумеется. Но и Гомера мне читал отец – в переводах Жуковского и Гнедича. А в раннем детстве – Корней Чуковский, Самуил Маршак.

Н.Р. Признайтесь, пишете ли Вы стихи, врывающиеся на лист бумаги из самой большой трещины трагического бытия? Не отталкиваете такие?

А.К. Жизнь трагична. Кто же этого не знает? Приведу один пример. Несколько десятилетий назад я написал стихотворение, из которого злонамеренные критики выдёргивали две последние строки и приписывали мне на их основании скрытый спор с Бродским, к которому эти стихи не имели никакого отношения. Прочту их:

В тот год я жил дурными новостями,
Бедой своей, и болью, и виною.
Сухими, воспаленными глазами
Смотрел на мир, мерцавший предо мною.

И мальчик не заслуживал вниманья,
И дачный пес, позевывавший нервно.
Трагическое миросозерцанье
Тем плохо, что оно высокомерно.

Так вот, две последние строки никак нельзя оторвать здесь от общего трагического смысла этого стихотворения. В нём я говорю о тяготах и бедах своей тогдашней жизни, и понятно, что эти строки надо воспринимать в контексте всего стихотворения, а оно как раз о горе и страдании. Но в то же время я не люблю нытья в стихах. И для меня замечательными примерами служат и Пастернак, и Мандельштам, обходившиеся без него. Если сравнивать нашу жизнь с судьбой Мандельштама, то просто стыдно становится за молодых поэтов, которые уже в двадцать лет плачут и стенают.

Н.Р. У Вас каждые десять лет выходит где-то по три книги новых стихов. Это случайность?

А.К. Да, так было и раньше: в 60-е, 70-е… Я думаю, что эту закономерность очень легко объяснить – просто за десять лет набираются стихи как раз для трёх книг. Только и всего.

Н.Р. Пробовали давать какие-то определения своему творческому методу? Хотя бы приблизительные.

А.К. Разумеется, для меня какие-то акмеистические основы очень важны. Прежде всего, Мандельштам и ранняя Ахматова. Ну, и Пастернак невероятно предметен, подробен, хотя в его стихах нередко всё перепутано и случайно, но он прелестен по-своему. Я люблю и Мандельштама, и Пастернака, а ещё больше – Анненского. Мне трудно давать характеристику своим стихам. Это не моё дело.

Н.Р. Вы можете назвать одно, самое любимое, стихотворение Пастернака?

Н.Р. Ваша супруга Елена Невзглядова – довольно известный литературовед, кандидат филологических наук. Я с удовольствием читаю её работы по проблемам стихотворного языка. Были у неё попытки анализа Ваших стихов?

Н.Р. Александр Семёнович, Вы от критиков многого натерпелись?

А.К. Ещё бы! Натерпелся всякого и в советское время, и в нынешнее. Но сегодня я не предаю этому прежнего значения. Возраст позволяет смотреть на многое по-другому, насмешливо и снисходительно.

Н.Р. Какие Вы можете назвать известные литературные журналы из российских, которые и по сей день сохраняют свою авторитетность?

Н.Р. У Вас остались какие-то яркие впечатления от работы учителем русского языка и литературы в школе рабочей молодёжи?

А.К. Конечно, остались впечатления, а главное, я и сегодня считаю, что у поэта должна быть профессия, что нельзя только писать стихи. Это можно было в девятнадцатом веке, когда были крепостные крестьяне. Но я, во-первых, не хотел бы иметь крепостных крестьян, а во-вторых, очень важно для поэта вставать рано утром, ехать на работу в трамвае или автобусе и знать, что такое педагогический или, допустим, медицинский или инженерный коллектив, и просто видеть, как устроена нормальная человеческая жизнь.

Н.Р. Поддерживаете отношения с кем-то из воспитанников?

А.К. Нет, ведь это было сорок с лишним лет назад. Но я поддерживаю отношения с поэтами, посещавшими моё литобъединение в 70-е, 80-е, 90-е годы и позже.

Н.Р. Александр Семёнович, Вы в молодости участвовали в литобъединении при Горном институте. Это участие было плодотворным?

А.К. Конечно. Прежде всего, оно мне предоставило литературную среду. В юности, в молодости очень важно, чтобы рядом с тобой были пишущие люди, с которыми можно сличить, сверить, сопоставить сделанное тобой и услышать чужое мнение о твоих стихах. Работать одному очень трудно. И недаром, допустим, вокруг Гумилёва толпилось множество молодых поэтов – они были заинтересованы в его внимании, в его подсказке. Кроме того, и Мандельштам, и Ахматова были рядом с ним, – и вместе они создали своё новое направление в поэзии.

Н.Р. А как Вы рассматриваете свободу, которую Бог дал человеку: как Дар или как Наказание? Ведь человек чаще всего совсем не умеет ею пользоваться.

А.К. Всё-таки замечательно, что у человека есть выбор. Иначе мы бы ничего не создали: ни музыки, ни живописи, ни стихов, ни науки. Не было бы ни той жизни, которую мы ведём, ни той любви и так далее. Зачем же быть подневольным существом?

А.К. Потому что мы живем по эту сторону таинственной черты, а что делается по ту, не знаем. Кроме того, именно с этой строки начинается одно из моих стихотворений.

Я, единственный, может быть, из живущих
И когда-либо живших, с умнейшим спорю
И насчет суеты, и насчет бегущих
Дней, бесследно и быстро, как реки к морю,
Череда золотая лугов цветущих,
Комнат, пляжей, оврагов, аудиторий.

Н.Р. Вам не кажется, что время стало убыстрять свой ход? Оно во времена Александра Кушнера быстрее течёт, чем во времена Александра Пушкина?

Н.Р. Мне вот интересно: Вы случайно не присутствовали на вручении Нобелевской премии Вашему другу Иосифу Бродскому?

А.К. Нет, конечно, никто меня в Стокгольм не приглашал. Мы встретились с ним после долгого перерыва в 1987 году в Соединённых Штатах, куда я попал впервые. А он как раз вернулся из Стокгольма. И я мог его поздравить с этой премией. В те дни впервые видел Бродского счастливым.

Н.Р. Александр Семёнович, может, дадите какое-то напутствие молодым начинающим поэтам?

А.К. Нет-нет-нет. Я напутствий никому никогда не даю по той простой причине, что не люблю учительства. Вот потому мне ещё и дорог Чехов, что он сторонился этого, стеснялся. А в Гоголе, Толстом, при всей моей любви к ним, учительство меня раздражает. Учительство – это гордыня. А Чехов был скромен, – и это так прекрасно! Пушкин, кстати сказать, при всей его гениальности, тоже сторонился поучений и дидактики.

Задание 1 (опережающее, для индивидуальной работы). Прочитайте фрагменты нескольких статей и на их основе составьте краткую справку об особенностях поэзии Александра Кушнера.

• XX век в России прошёл под знаком великих катастроф. Поэт второй половины века Александр Кушнер считает, что осознание трагического опыта и некоторые выводы, сделанные из него, — вот то главное, что составляет смысл его поэзии. Жалобы на жизнь, на её бессмыслицу так же, как романтическое противопоставление поэта толпе, представляются ему глубоко архаическими, малопродуктивными. Ты не доволен жизнью, предъявляешь претензии к мирозданию, мечтаешь “вернуть творцу билет” — нет ничего проще: миллионы “убитых задёшево”, как сказал Мандельштам, с удовольствием поменялись бы с тобой судьбой, временем и местом. XX век в России научил человека (и поэта) дорожить простыми вещами: теплом парового отопления, постельным бельём, книгами на книжной полке, разговором с другом по телефону, женской улыбкой — всё это в любую минуту могли отнять и отнимали у тысяч людей. Вопрос заключается не в том, есть ли смысл в жизни и стоит ли жить, а в том, как достойно прожить эту жизнь, реализовать, несмотря ни на что, свои способности (http://www.litera.ru/stixiya/articles/348.html).

• Круг любимых поэтов А.Кушнера сложился уже в начале его творческой деятельности: это Е.Баратынский, Ф.Тютчев, А.Фет, И.Анненский, М.Кузмин, О.Мандельштам, Б.Пастернак и А.Ахматова. Подражание этим мастерам поэтического слова заметно в некоторых ранних стихотворениях Кушнера. В дальнейшем он сумел выработать свой неповторимый стиль, сохранив верность философской проблематике и стилистике.

Поэзия А.Кушнера сознательно ориентирована на “книжную” реальность. Поэт с помощью многочисленных явных и скрытых цитат, упоминаний, намёков постоянно отсылает читателя к явлениям мировой культуры. В жанровом плане многие его стихи — “заметки на полях”: на полях книг, природы… бытовых забот… — одним словом, “на полях” реальности (Агеносов В.В., Анкудинов К.Н. Современные русские поэты: Антология).

Лидия Гинзбург: “Вразрез с господствующей традицией лирики Кушнер пишет о счастливой любви. Стихи Кушнера рассказывают о счастье жизни и не утихающей за него тревоге. В них осуществляется взаимосвязанность жизнеутверждающего и трагического”.

М.Эпштейн заметил, что “пейзажные вкусы поэта разнообразны, однако, как устойчивую доминанту, можно выделить пристрастие к выгнуто-вогнутым, трубчатым, складчатым, завивающимся формам в природе”. Можно ли найти эти приметы в городском пейзаже Кушнера?

ПРИЛОЖЕНИЕ

У природы, заступницы всех,
Камни есть и есть облака,
Как детей, любя и этих и тех,
Тяжела — как те, как эти — легка.

Заморозить ей осенний поток —
Как лицом уткнувшись в стенку лежать.
Посадить ей мотылька на цветок —
Как рукой махнуть, плечами пожать.

Ей саму себя иначе не снесть!
Упадёт под страшной ношей, мой друг.
Но на каждый камень облако есть —
Я подумал, озираясь вокруг.

И ещё подумал: как легка суть
Одуванчиков, ласточек, трав!
Лучше в горькую дудочку дуть,
Чем доказывать всем, что ты прав.

Лучше веточку зажать в губах,
Чем подыскивать точный ответ.
В нашей жизни, печалях, словах
Этой лёгкости — вот чего нет!

Пунктуация — радость моя!
Как мне жить без тебя, запятая?
Препинание — честь соловья
И потребность его золотая.

Звук записан в стихах дорогих.
Что точней безоглядного пенья?
Нету нескольких способов их
Понимания или прочтенья.

Нас не видят за тесной толпой,
Но пригладить торопятся чёлку, —
Я к тире прибегал с запятой,
Чтобы связь подчеркнуть и размолвку.

Огорчай меня, постмодернист,
Но подумай, рассевшись во мраке:
Согласились бы Моцарт и Лист
Упразднить музыкальные знаки?

Наподобие век без ресниц,
Упростились стихи, подурнели,
Всё равно, что деревья без птиц:
Их спугнули — они улетели.

Быть нелюбимым! Боже мой!
Какое счастье быть несчастным!
Идти под дождиком домой
С лицом потерянным и красным.

Какая мука, благодать
Сидеть с закушенной губою,
Раз десять на день умирать
И говорить с самим собою.
Какая жизнь — сходить с ума!
Как тень, по комнате шататься!
Какое счастье — ждать письма
По месяцам — и не дождаться.

Кто нам сказал, что мир у ног
Лежит в слезах, на всё согласен?
Он равнодушен и жесток.
Зато воистину прекрасен.

Что с горем делать мне моим?
Спи. С головой в ночи укройся.
Когда б я не был счастлив им,
Я б разлюбил тебя. Не бойся!

Ты мне ёлочки пышные хвалишь
Мимоходом, почти как детей.
Никогда на тропе не оставишь
Без вниманья их тёмных затей:
На ветру они машут ветвями
И, зелёные, в платьях до пят
Выступают гуськом перед нами,
Как инфанты Веласкеса, в ряд.

Полупризрачность, полупрозрачность
Полудикость и взглядов косых
Исподлобья врождённая мрачность,
Затаённые колкости их.
Вот пригладят им брови и чёлки,
Поведут безупречных на бал.
Как тебе мои чинные ёлки?
Хорошо я о них рассказал?

О здание Главного штаба!
Ты жёлтой бумаги рулон,
Размотанный слева направо
И вогнутый, как небосклон.

О море чертёжного глянца!
О неба холодная высь!
О, вырвись из рук итальянца
И в трубочку снова свернись.

Под плащ его серый, под мышку.
Чтоб рвался и тёрся о шов,
Чтоб шёл итальянец вприпрыжку
В тени петербургских садов.

Под ветром, на холоде диком,
Едва поглядев ему вслед,
Смекну, между веком и мигом
Особенной разницы нет.

И больше, чем стройные зданья,
В чертах полюблю городских
Весёлое это сознанье
Таинственной зыбкости их.

Вместо статьи о Вяземском

Я написать о Вяземском хотел,
Как мрачно исподлобья он глядел,
Точнее, о его последнем цикле.
Он жить устал, он прозябать хотел.
Друзья уснули, он осиротел:
Те умерли вдали, а те погибли.

С утра надев свой клетчатый халат,
Сидел он в кресле, рифмы невпопад
Дразнить его под занавес являлись.
Он видел: смерть откладывает срок.
Вздыхал над ним злопамятливый бог,
И музы, приходя, его боялись.

Я написать о Вяземском хотел,
О том, как в старом кресле он сидел
Без сил, задув свечу, на пару с нею.
Какие тени в складках залегли,
Каким поэтом мы пренебрегли,
Забыв его, но чувствую: мрачнею.

В стихах своих он сам к себе жесток,
Сочувствия не ищет, как листок,
Что корчится под снегом, леденея.
Я написать о Вяземском хотел,
Еще не начал, тут же охладел,
Не к Вяземскому, а к самой затее.

Он сам себе забвенье предсказал,
И кажется, что зла себе желал
И медленно сживал себя со свету
В такую тьму, где слова не прочесть.
И шепчет мне: оставим все как есть.
Оставим все как есть: как будто нету.

О Некрасове

Если позволительно ввести в поэзию понятие тяжести, Некрасов – поэт тяжелый. Удельный вес его трехдольника – в самом низу шкалы.

Начнешь с усмешкою ленивой,
Как бред невинный и пустой,
А кончишь злобою ревнивой
Или мучительной тоской…

Все это представляется мне поэтическим бесстрашием Некрасова.

Этот трезвый и саркастический взгляд на себя со стороны, эта способность явиться на глаза читателю в неприукрашенном и нелестном виде, этот строжайший суд над собой, наверное, и есть составная часть того, что мы определили словом совесть. Все это делает честь Некрасову-поэту. Мне кажется, самолюбование в стихах, некоторая доля рисовки, приписывание себе всяческих достоинств и боязнь предстать перед читателем в своем подлинном, не всегда героическом облике – одна из досадных и неизвинительных наших слабостей. Надо сказать, что и редакторы часто поощряют нас в этом, не одобряя наших робких попыток сказать о себе нечто, принижающее нас. Им тоже нравится, когда поэт выглядит в стихах молодцом. Между тем в школе Некрасова мы могли бы научиться настоящему мужеству, поэтической и человеческой смелости.

Этой безоглядной смелости, понимаемой широко, этой способности идти до конца в выявлении сути вещей учит нас подлинная поэзия.

Знал Булгарина, Греча, Сенковского,
У Воейкова долго служил…
. . . . . . . . . . . . . .

Походил я к Василью Андреичу,
Да гроша от него не видал,
Не чета Александру Сергеичу, —
Тот частенько на водку давал.

Курьезное перечисление оборачивается трагедией:

Да зато попрекал все цензурою:
Если красные встретит кресты,
Так и пустит в тебя корректурою:
Убирайся, мол, ты!
Глядя, как человек убивается,
Раз я молвил: сойдет-де и так!
– Это кровь, говорит, проливается,
Кровь моя, – ты дурак.

Книга стихов

Книга стихов. Привыкнув к этому словосочетанию, мы не всегда отдаем себе отчет в том, что это понятие утвердилось сравнительно недавно. В первой половине прошлого века в России [4] большую часть поэтических книг, наверное, следует называть не книгами, а сборниками или собраниями стихотворений. Стихи или размещались по жанровым группам (элегии, послания, анакреонтика и т. д.), или печатались в хронологическом порядке с указанием даты написания стихотворения, или представляли собой случайное собрание не связанных даже хронологией стихотворений.

Хочу быть правильно понятым. Разговор о книге стихов вовсе не означает пренебрежительного отношения к отдельному стихотворению: этого еще не хватало! Речь идет о другом: о том, что такое поэтическая книга. Ее роль все заметнее в литературном процессе.

Внимание Баратынского к композиции, конструкции проявляется не только в стихах, но и в его книгах. Вообще конструктивный дар Баратынского сказывался даже в быту. Достаточно вспомнить дом Баратынского в Муранове, его замечательное пространственное решение, а также мебель, выполненную по чертежам поэта.

Но, конечно, самого по себе внимания к композиции еще недостаточно для создания книги стихов.

Такова уж в принципе главная особенность книги лирики, что некоторые стихи с ослабленной возможностью самостоятельного существования именно в ней оказываются необходимыми и полноценно живущими. Стихи выручают друг друга, протягивают друг другу руки, перекликаются, перешептываются, образуют цепь, хоровод, который трудно разорвать. Возникает та общность, то единство, реализуется та сверхзадача, что едва просвечивала при создании каждого из стихотворений.

Это не значит, что поэт, и в том числе Баратынский, создает однородные стихи. Конечно, они отличаются одно от другого, и все-таки существуют, наверное, какие-то темы, мысли, чувства, которых поэт сознательно избегает как чуждых ему, случайных. Как часто всеядность, разностильность, необязательность разваливают поэтические книги и репутации. Не за всякой мыслью, а тем более образом следует гнаться и закреплять их в стихах. Существует интимный, глубоко личный отбор.

Мою звезду я знаю, знаю,
И мой бокал
Я наливаю, наливаю,
Как наливал…

И один я пью отныне!
Не в людском шуму пророк —
В немотствующей пустыне
Обретает свет высок!

Баратынский словно подводит идейную платформу под свою слабость.

Мы и не заметили, как книга стихов стала для нас убедительным поэтическим фактом. Журнальные публикации не идут с ней в сравнение. Стихи в журнале читаются не так, как в книге, они как будто выхвачены из контекста, им чего-то не хватает. Те же самые стихи в книге прочитываются по-другому.

Книга стихов предполагает последовательное чтение от начала до конца, в ней есть свой сюжет, кульминация, отступление от действия и т. п. Множество подчас интуитивных мотивов заставляет поставить одно стихотворение вслед за другим. Это – важный и поразительный момент поэтического труда.

Одним из наиболее перспективных построений книги кажется мне такое, когда возникает ощущение движения от стихотворения к стихотворению, наподобие перехода из одного архитектурного пространства в другое, нечто вроде анфилады, просматриваемой из конца в конец. При этом комната, двор, сад, город, пригород, вся страна выстраиваются в сквозной ряд, и глубоко личные темы приобретают в этой перспективе громкое звучание, получают усиление, подхватываются эхом.

Деление книги на разделы ставит обычно внутри нее глухие перегородки и предусматривает, как правило, наличие нескольких несвязанных тем или лирических повествований. Впрочем, иногда такие разделы являются не отдельными отсеками, а скорее главами одной книги [8] .

Пример Фета и Анненского убеждает в возможности уникальных, необычных построений. Существуют поэтические книги, созданные по образцу музыкальных произведений, когда какой-то один мотив, одна мелодия проходит через всю книгу, варьируется и обогащается.

Может быть, в идеале построение каждой книги стихов должно быть особым, оригинальным, являясь не формальным, а содержательным моментом, свойством данной поэтической системы.

Представленный фрагмент произведения размещен по согласованию с распространителем легального контента ООО "ЛитРес" (не более 20% исходного текста). Если вы считаете, что размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.

Оплатили, но не знаете что делать дальше?

Автор книги: Александр Кушнер

Возрастные ограничения: +12

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)