Свои нервы не буду портить с тобой

Фаина Раневская была великолепной комедийной актрисой, причем она не просто играла комедию. Она жила этим, хотя жизнь ее больше напоминала трагикомедию, а не легкий водевиль. Она была из тех женщин, которые за словом в карман не полезут и легко приколошматят оппонента острым словцом.

Из сотни-другой афоризмов, разбросанных Раневской по пути — когда ненароком, когда сгоряча — мы выбрали 30 таких, которым позавидует любой писатель-сатирик:

Оптимизм — это недостаток информации.

Есть люди, в которых живет Бог; есть люди, в которых живет Дьявол; а есть люди, в которых живут только глисты.

Поклонников миллион, а в аптеку сходить некому.

Одиночество — это состояние, о котором некому рассказать.

Многие жалуются на свою внешность, и никто — на мозги.

Если человек тебе сделал зло — ты дай ему конфетку. Он тебе зло — ты ему конфетку. И так до тех пор, пока у этой твари не разовьётся сахарный диабет.

Женщина, конечно, умнее. Вы когда-нибудь слышали о женщине, которая бы потеряла голову только от того, что у мужчины красивые ноги?

Склероз нельзя вылечить, но о нём можно забыть.

Если женщина говорит мужчине, что он самый умный, значит, она понимает, что второго такого дурака она не найдет.

кадр: Ленфильм

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на диеты, жадных мужчин и плохое настроение.

Сняться в плохом фильме — все равно что плюнуть в вечность!

Вы знаете, что такое сниматься в кино? Представьте, что вы моетесь в бане, а туда приводят экскурсию.

— Как жизнь, Фаина Георгиевна? — Я вам еще в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.

Есть такие люди, к которым просто хочется подойти и поинтересоваться, сложно ли без мозгов жить.

Здоровье — это когда у вас каждый день болит в другом месте.

Животных, которых мало, занесли в Красную книгу, а которых много — в Книгу о вкусной и здоровой пище.

В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, что кажется, их тысячи.

Если больной очень хочет жить, врачи бессильны.

кадр: Мосфильм

Даже под самым пафосным павлиньим хвостом всегда находится обыкновенная куриная жопа.

Самое трудное я делаю до завтрака. Встаю с постели.

Нет толстых женщин, есть маленькая одежда.

Талант — это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности.

Я заметила, что если не кушать хлеб, сахар, жирное мясо, не пить пиво с рыбкой — морда становится меньше, но грустнее.

Вы уходите, слава Богу, или остаётесь, не дай Бог?

Я имею Вам кое-что сказать…

Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь!

Стал заносчивый, как гаишник с престижного перекрёстка.

Я вас уважаю, хотя уже забыл за что!

Ну ты посмотри на этого патриота за мой счёт!

Шо, так плохо живёте — тока в одной руке сумка?

На тебе, такое выкинуть! Взял и умер посреди полного здоровья!

Вы шо, с мозгами поссорились.

– Семочка, почему вы не спрашиваете, как я поживаю?
– Розочка, как вы поживаете?
– Ой, даже не спрашивайте!

Ну, так вы будете покупать, или мне забыть вас навсегда?

Щаз я сделаю вам скандал и вам будет весело.

Уважаемые жильцы! Имейте совесть, выкидывайте мусор в соседний двор!

Фима, не расчесывай мне нервы…

Товарищ! Вы мне мешаете впечатляться!

В одесском трамвае: — Мадам, ваша нога у меня поперёк горла стала…

Шо ты хочешь от моей жизни? Уже сиди и не спрашивай вопросы…

Зять — это инородное тело в доме…

У тебя есть деньги, чтобы так себя вести?

Яша, ты только посмотри, какая у нее тазобедренная композиция!

Сеня, не бежи так шустро, а то, не дай Бог, догонишь свой инфаркт.

Мужчина, что вы тулитесь вперед меня? Вас здесь не стояло.

Маленький Боренька никогда не кричал в магазине детских игрушек:
– Купи-купи-купи!
Он начинал с какой-нибудь отвлеченной темы. Например:
– Папа, а твое детство тоже было тяжелым и безрадостным?

Не морочьте мне то место, где спина заканчивает свое благородное название!

Ta не надо мне делать нервы, их есть кому портить.

Не хочу Вас расстраивать, но у меня все хорошо.

Вы шо, спешите скорее, чем я?!

– Сема, вы со своей Розочкой счастливы?
– А куда деваться?

Улыбайтесь… завтра будет еще хуже…

Я себе знаю, а вы себе думайте, что хотите.

— Ну, почему какие-то несчастные штаны вы мне шили месяц?! Бог мир за семь дней создал, а тут — брюки — месяц.
— Ха, молодой человек… Вы посмотрите-таки на этот мир — и вы посмотрите на эти брюки.

— Соломон, сколько будет семью восемь?
— А мы продаем или покупаем?

Вы вот это здесь рассказываете на полном серьезе? Ничем не рискуя? Нет, Вы мне просто начинаете нравиться!

Не делай мине беременную голову!

Мне-таки стыдно ходить с вами по одной Одессе!

Я готов послушать за вашу просьбу.

Я личность творческая - хочу творю, хочу вытворяю.

Шоб я Вас так забыл, как я Вас помню!

В трамвае:
— Вы на следующей виходите?
— Выхожу.
— А впереди вас люди виходят?
— Выходят!
— А ви их спгашивали?
— Спрашивал!!
— Ну и шо они вам сказали?

— Сара, не смей мне возражать!
— Абрамчик, я и не возражаю. Я молчу.
— Тогда убери мнение со своего лица!

— Роза Моисеевна, сколько Вам лет?
— Та каждый год по-разному!

– Сарочка, ты не жалеешь, что за Зяму замуж вышла?
– Что ж я, не человек? Ну жалко его, конечно.

Одесса. Дерибасовская. По ней мечется взмыленный интеллигент. Подскакивает к одесситу:
— Вы не знаете, где находится почта?
— Знаю. А зачем она вам?
— Хочу послать деньги родителям в Москву.
— Пошлите со мной.
— Нет! Я вас не знаю!
— Не бойтесь, пошлите со мной!
— Нет! Ни в коем случае! Вы меня обманете!
— Ну ладно, если ты из Москвы, скажу тебе по-русски: Идёмте со мной! Я покажу, где почта!

Две одесситки:
— Роза, как тебе нравится моё новое платье?
— Извини, Сара, я спешу, мне сейчас не до скандалов!

— Или вы думаете, шо вы не опоздали? Так я вам скажу, шо таки да.

— Боря! Не бей так сильно Изю! Вспотеешь!
— Мойше, когда тебя нету дома, соседи про тебя такое говорят.
— Ой, когда меня нету дома, так пусть они меня даже бьют!

— Вы не скажете, почем стоит это мясо?
— Почему не скажу?! Мы с вами разве поссорились?

— Мадам Трахтенберг, ваша Софочка выходит замуж?
— Да, понемножку.

– Беня, я слышал, вы женитесь!
– Таки-да!
– И как вам ваша будущая жена?
– Ой, сколько людей, столько и мнений. Маме нравится, мне нет!

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Приходите учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,
было в Одессе.

Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.

Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,—
вон его!

Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.

Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,—
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —
большие,
маленькие,
многие!—
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.

Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.

Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!

Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,—
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?

Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.

Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!

Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,—
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!

Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!

Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак —
пожалуйста!
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.

Улица муку молча пёрла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.
Чахотки площе.

Город дорогу мраком запер.

И когда —
все-таки!—
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!

А за поэтами —
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.

Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным,
с шаго саженьим,
надо не слушать, а рвать их —
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!

Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!

Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,—
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы — молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!

Видели,
как собака бьющую руку лижет?!

Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!

И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая!—
и окровавленную дам, как знамя.

Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!

Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.

И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на…

А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.

Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!

От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.

Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.

Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.

И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе —
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.

Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!

Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!

Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!

Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!

Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.

Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Ничего не будет.

Ночь придет,
перекусит
и съест.

Видите —
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу — глаза круглы,—
глазами в сердце въелась богоматерь.

Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь — опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?

Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.

Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики — отцы,
девочки — забеременели.

И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они —
и будут детей крестить
именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.

И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.

Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.

В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске,—
перехихикиваться,
что у меня в зубах
— опять!—
черствая булка вчерашней ласки.

Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах —
да!—
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да!—
из опущенных глаз водосточных труб.

Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.

Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.

Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.

Видишь — натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!

В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.

Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.

Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.

Мария —
не хочешь?
Не хочешь!

Значит — опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.

Кровью сердце дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.

И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.

Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:

— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!

Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,—
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.

Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?

Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,—
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!

Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!

Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!

Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!

Глухо.Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.

Дальше идет более откровенная эротика. Рассказывать?

Она:
рассказывать.

Он:
А дальше ты вдруг проявляешь свою инициативность.
Слегка отталкиваешь меня, чтобы я сел на диван и присаживаешься рядом со мной. Я глажу тебя по волосам, плечам, спине. Ты проводишь рукой от колена к моему бедру и дальше - к ширинке. Расстегиваешь замок и с чертыханием борешься с ремнем. Я тебе помогаю, и ты начинаешь гладить пальчиками мой бугор в брюках.

Она:
Я сажусь к тебе на колени, провожу ногтями по твоему затылку и сжимаю волосы. Мы целуемся.
Одной рукой ты гладишь мои бедра, поднимаясь все выше. Второй рукой прижимаешь меня со всей силы к своей груди. Моя спина выгибается и наши тела соприкасаются и ритмично трутся друг об друга.
Сдавленный тихий стон прорывается сквозь поцелуй.
Твоя рука поднимается все выше по бедру, она уже под платьем. Ты опускаешь и вторую руку и сильно, но мягко сживаешь ладонями мои ягодицы.
Я начинаю задыхаться от страсти, и поцелуй на секунду прерывается. Твои губы опускаются к моей шее и ты легонько ее кусаешь, а потом страстно целуешь. С моих губ срывается хриплый стон. Ритм учащается.
Ты стаскиваешь с меня платье через голову и помогаешь мне тут же снять твою майку. Теперь наша кожа соприкасается.

*продолжать, или ты?

Он:
Продолжи, а то у меня рука занята )))

Она:
Эгоист. Продолжаю!

Ты хватаешь меня за талию, приподнимаешь и бросаешь на кровать. Теперь я лежу на спине, а ты надо мной. Одной рукой ты стаскиваешь брюки, я тебе помогаю. Мы не прекращаем целоваться. Ты переходишь губами к моей шее и опускаешься к груди. Твоя рука сползает все ниже по моему животу и проскальзывает в трусики.
От груди твои губы опять возвращаются к моим. Твои пальцы плавно ласкают мои половые губы. Одна моя рука гладит твой затылок. Вторую я спускаю по твоей спине и на талии перевожу ее на живот, а затем просовываю ее в твои трусы. Я обхватываю рукой твой член и начинаю массировать его вверх-вниз.

Твои веки начинают дрожать от удовольствия, а с губ срывается беззвучный стон. Твои пальцы ускоряют темп, в ритм ускоряются и мои. И ты вводишь палец в меня. Еле слышимая дрожь пронизывает мое тело, глаза закатываются. Спина выгибается и я на миг отрываюсь от твоих губ. Я стаскиваю с тебя трусы, а ты мои пока не трогаешь. Это единственный предмет одежды, который остался. Моя рука массирует твой член, а ногти второй впились в твое плечо.
Мы уже не можем продолжать поцелуй, слишком глубокое дыхание вперемешку с тихими постанываниями. Но наши губы все равно соприкасаются.

Ты вводишь в меня второй палец, ритм становиться быстрее и яростней. Моя голова откидывается назад и с губ срывается громкий вздох. Ногти обеих рук впиваются в твою спину.
Ты рвешь мои трусики и отбрасываешь их, не вставая с меня. Одежды не осталось. Ты опять вводишь в меня пальцы, но через секунду вынимаешь их и входишь в меня. Наш стон сливается - мой громкий и твой еле слышный.

Твои движения плавные и аккуратные, ты полностью прижимаешься ко мне и на несколько секунд останавливаешься. Мы смотрим друг другу в глаза.
Мои губы покраснели и опухли от поцелуев, зрачки расширились, веки подрагивают. Мы начинаем нежно и "глубоко" целоваться. Ты начинаешь очень медленно и плавно двигаться во мне.
Стоны сквозь поцелуй.
Темп увеличивается, поцелуй "разрывается" от глубокого дыхания. Ты Берешь одну мою ногу и закидываешь к себе на плечо. Приподнимаешься на руке и рывками проходишь в меня. Вторую ногу я кладу к тебе на талию.
Ты уменьшаешь амплитуду движений, плавно и медленно двигаешь тазом. Ты не выходишь полностью из меня, но и не проникаешь глубоко. Мои руки закинуты за голову и упираются в спинку кровать, веки дрожат

- мммммммммм
Через минуту плавного секса ты резко и без предупреждения входишь в меня так глубоко, как только можешь.
Громкий стон, ногти одной руки царапают спинку кровати, ногти второй впиваются в твое плечо.
Твои движения становятся резкими и агрессивными. Амплитуда и темп резко возрастают до максимума. Ты очень глубоко резкими толчками входишь в меня. Мои стоны становятся громче, но стук своего сердца ты слышишь еще отчетливей.

*ушла за вибратором. дочитаешь и теперь ты продолжай

Он:
Я предлагаю тебе не торопиться, а продлить удовольствие. Я замираю и наслаждаюсь видом твоего голого тела, тебя подо мной, твоим частым дыханием, прерывающемся, когда я начинаю двигаться внутри тебя.

Как ты относишься к тому, чтобы сменить позу? Тебе нравится сзади или сверху?

Она:
И то и другое, в любой последовательности.
теперь ты описывай.

Он:
Я поднимаюсь и медленно выхожу из тебя. Чувствую как ты не хочешь отпускать меня, но надо, солнышко, надо ))).
Мы встаем с дивана на пол. Я прижимаю тебя к себе, с удовольствием ощущая твою гладкую кожу под своими ладонями, твердые шершавые соски, трущиеся о мою грудь, твое горячее прерывистое дыхание.
Провожу ладонью от плеча до твое попки и крепко сжимаю ее. Мы целуемся. На этот раз без прелюдий - глубоко и жадно, сплетаясь языками и с наслаждением вдыхая пьянящий запах наших тел.

Я беру тебя за плечи и отворачиваю к дивану. Продолжаю гладить тебя. Одна рука проходит путь от низа живота к твоей груди, и ее пальцы начинают вырисовывать круги вокруг твоего соска.
Другая рука наоборот отрывается от груди, которую она ласкала и спускается вниз, между твоих ножек. Своими пальцами я ощущаю твою мокроту. Я снова немного дразню тебя пальцами, развратно играя с твоими нижними губками. Я просунул один пальчик между ними и начинаю им двигать туда сюда. Неглубоко, но каждый раз слегка надавливая на то место, где сходятся твои губки.

Я освобождаю твою шею и плечи от волос, убирая их в сторону и начинаю целовать тебя. Сначала за ушком, в твою нежную шею. Я чувствую твой прекрасный запах. Именно в этом месте запах женщины по особому приятен.

Мой пальчик продолжает свои движения внизу, между твоих губок, проникая раз за разом все глубже.
Я целую тебя ниже. Туда, где почти закончилась шея и началось плечо. Потом спускаюсь еще ниже. Теперь я целую твое плечо, но мне этого мало. Я спускаюсь еще ниже и покрываю весь путь от твоего плеча до твоей попки поцелуями и последний "контрольный" поцелуй ты получаешь прямо в самую пухленькую, но упругую часть твоего тела. Другая половинка твоей попки также получает мой поцелуй.

Я стою перед тобой на коленях и разворачиваю тебя к себе. Теперь передо мной отличное зрелище твоих набухших губок. Я целую тебя прямо в них. А потом медленно провожу языком вокруг них.
Я снова целую тебя в губки, но теперь мой язык заменяет мой палец и касается твоего клитора.
Ты издаешь громкий стон и вцепляешься пальцами в мою голову. Я начинаю страстно целоваться с твоими нижними губками, раз за разом проводя языком между ними.

Я встаю и снова поворачиваю тебя спиной к себе. Одну руку кладу на низ твоего живота, приглашая подвинуть свой таз ближе ко мне, а другой слегка надавливаю на твое плечо, заставляя наклониться и упереться руками в диван.

Несколько мгновений любуюсь этой картиной, а затем приставляю свой член к твоим губкам. Слегка надавливаю и он проникает глубже в твою горячую плоть.
Ты негромко стонешь и наклоняешь голову вперед. Твои плечи напрягаются, а пальцы рук впиваются в смятые простыни.

Резко я вхожу глубоко внутрь тебя, как можно дальше. Крепко держу тебя за бедра, чтобы ты не смогла увернуться и проникаю все глубже и глубже, пока наконец не ощущаю что-то, во что упирается мой член.
Теперь я медленно выхожу, но не до конца.
Ты не выдерживаешь и твоя попка сама начинает идти навстречу моему члену.
Я наращиваю скорость ударов и ты каждый раз поддаешься мне на встречу. Одна моя рука покидает твое бедро и перемещается на грудь. Я сжимаю ее сильно, но аккуратно, чтобы не причинить боль.

Продолжаю долбить тебя. Долбить. Это слово пожалуй подходит больше всего. Я бешено долблю тебя сзади, а ты стонешь и мотаешь головой. Я вижу, что тебе нравится эта бешеная скачка и от этого возбуждаюсь еще больше.

Я кладу свою руку на твой животик, а другой продолжаю удерживать бедра. Теперь уже не ты добровольно идешь на встречу ко мне, а я ускоряю твое движение.
Я слегка приподнимаю тебя и ты будто летишь в моих руках, чувствуя с каким неистовым темпом я засаживаю тебе между ножек. Кожаный мешочек моих яичек бьется о твою попку. Каждое мое движение начинает сопровождать твое всхлипывание, а между ног каждый раз хлюпает, когда я с силой вонзаюсь в тебя.

Я чувствую, как мой член, словно немеет, готовясь к внезапному залпу.
Можно кончить в тебя?

Она:
Ты выходишь из меня, ложишься на кровать на спину. Тянешь меня за руку, приглашая сесть сверху. Я разворачиваюсь и становлюсь на колени над тобой, я еще не сажусь. Я опираюсь на руки и наклоняюсь к твоему лицу. Мы начинаем медленно целоваться. полминуты, может минута. Дыхание успевает восстановится, но остается глубоким.

Я отрываюсь от твоих губ, приподнимаюсь над тобой и медленно сажусь на твой член. Твои глаза закрываются от удовольствия, руками ты сжимаешь мои бедра.
Я медленно начинаю двигаться вверх-вниз, руку кладу на твою и перемещаю ее вверх - на мою грудь. Ты ее сжимаешь и поглаживаешь.
Вторую руку я завожу за спину и опускаю вниз, туда, где наши тела соприкасаются. Начинаю поглаживать и массировать твои яички.

Я перестаю приподниматься и опускаться и начинаю двигаться вперед-назад и из стороны в сторону, пока медленно, но постепенно увеличивая темп.
твоя рука опускается по моему животу, ниже.
ты просовываешь палец между нами и начинаешь мягко тереть мой клитор.

Я выгибаю спину и отклоняюсь назад, увеличивая давление на твой член. Мои движения становятся быстрее, амплитуда движений растет. Я упираюсь руками в твои колени, а ты кладешь руки мне на бедра помогая двигаться быстрее. Еще быстрее.. еще сильнее.
Я не в состоянии контролировать свой стон. Твое дыхание становиться все громче.
Я наклоняюсь вперед, упираясь руками в твои плечи. Ногти впиваются в твою кожу, но не сильно, ты чувствуешь как дрожат мои руки. Мои губы дрожат. Я продолжаю двигаться.

Ты берешь меня за талию и не выходя из меня переворачиваешь на спину. Ты не сбавляешь темп, а только увеличиваешь его. Все сильнее и глубже. Мои ноги обвились вокруг твоей спины, руки упираются в спинку кровать, царапая ее.

Уже не стон - крик. Я кусаю губы, глаза закатываются, скатывается слеза. В голове звон, я слышу каждый удар сердца.
Ты не уменьшаешь темп.

Он:
Я жестко и резко вхожу в тебя, пронзая насквозь раз за разом твою плоть. Сквозь пелену удовольствия я вижу твои волосы, мокрыми прядями разбросанные по лбу, закрытые глаза, улыбку. Краешки твоих губ дрожат, а каждый раз, когда я вхожу в тебя из них вырывается резкий крик.
Я впиваюсь в твои губы и начинаю двигать только тазом, уже не выходя из тебя полностью, а лишь наполовину и тут же иду обратно навстречу твоей матке.

Целую твои глаза, твои раскрасневшиеся щеки, твою шею. Целую твои соски, а сам все теснее прижимаю тебя к себе, ощущая волну нарастающего удовольствия.
Ты прижимаешь меня со всей силой к себе, и я чувствую сокращения твоего влагалища. В уголках твоих глаз застыли слезинки. Ты громко стонешь в изнеможении и это твой решающий ход, который заставляет меня выстрелить спермой прямо в твое тело.

Я чувствую как выстрел за выстрелом опустошаю содержимое своих яичек. Мы прижимаемся тесней друг к другу и лежим молча, закрыв глаза, вспоминая о том фантастическом удовольствии, которое нам довелось испытать благодаря друг другу.

Она:
мммммммммм
хочешь вернуться к спору об экономике?