Нет не мигрень но подай карандашик ментоловый
| Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый автор Осип Эмильевич Мандельштам (1891—1938) |
| Дата создания: 23 апреля 1931. • Из Московских тетрадей. In English: No, it is not a migraine, but pass me a pencil of menthol… |
Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью, Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом — Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый, — Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я: Дальше — еще не припомню — и дальше как будто оборвано: — Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого, 23 апреля 1931 — Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый, — [Нет, не мигрень,- но подай карандашик ментоловый [Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый [Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого — Нет, не мигрень, — но скажи, разве я изобрёл его, — Notes— Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый, — Где поволока искусства? Где краски пространства веселого? Промежуточная редакция ст. 13 — 14: — Нет, не мигрень, — но скажи, разве я изобрел его, — Свист разрываемой марли под рокот гитары карболовый? Наброски этого ст-ния (на обороте черновика следующего ст-ния) — AM — см. Приложения. Печ. по автографу. автор Александр Анатольевич Морозов 3 (15) января 1891 года в Варшаве родился Осип Эмильевич Мандельштам — Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый, — О. Мандельштам. 1931 год И не в этом ли суть наших самых ранних, самых детских ностальгических воспо-минаний. Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шёпотью. Хрупкое летосчисление нашей эры подходит к концу. Легче было вам, Дантовых девять Сонным образом я жизнь воскрешаю, — Сгинь, поволока искусства! Мне стыдно, мне сонно, мне солово — Но окончилась та перекличка
Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, Заесть ореховым пирогом, Да видно нельзя никак… Как бык шестикрылый и грозный, Здесь людям является труд И, кровью набухнув венозной, Предзимние розы цветут… Ты розу Гафиза колышешь И нянчишь зверушек-детей, Плечьми осьмигранными дышишь Мужицких бычачьих церквей. Окрашена охрою хриплой, Ты вся далеко за горой, А здесь лишь картинка налипла Из чайного блюдца с водой. Ты красок себе пожелала — И выхватил лапой своей Рисующий лев из пенала С полдюжины карандашей. Страна москательных пожаров И мертвых гончарных равнин, Ты рыжебородых сардаров Терпела средь камней и глин. Вдали якорей и трезубцев, Где жухлый почил материк, Ты видела всех жизнелюбцев, Всех казнелюбивых владык. И, крови моей не волнуя, Как детский рисунок просты, Здесь жены проходят, даруя От львиной своей красоты. Как люб мне язык твой зловещий, Твои молодые гроба, Где буквы — кузнечные клещи И каждое слово — скоба… 26 окт. — 16 ноября 1930. Ax, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло, Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра. И почему-то мне начало утро армянское сниться; Думал — возьму посмотрю, как живет в Эривани синица, Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки, Из очага вынимает лавашные влажные шкурки… Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала, Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала? Ах, Эривань, Эривань! Не город — орешек каленый, Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны. Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил, Время свое заморозил и крови горячей не пролил. Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо, Я не хочу твоего замороженного винограда! 21 окт. 1930. Закутав рот, как влажную розу, Держа в руках осьмигранные соты, Все утро дней на окраине мира Ты простояла, глотая слезы. И отвернулась со стыдом и скорбью От городов бородатых востока; И вот лежишь на москательном ложе И с тебя снимают посмертную маску. 25 окт. 1930. Руку платком обмотай и в венценосный шиповник, В самую гущу его целлулоидных терний Смело, до хруста, ее погрузи. Добудем розу без ножниц. Но смотри, чтобы он не осыпался сразу — Розовый мусор — муслин — лепесток соломоновый — И для шербета негодный дичок, не дающий ни масла, ни запаха. Орущих камней государство — Хриплые горы к оружью зовущая — К трубам серебряным Азии вечно летящая — Солнца персидские деньги щедро раздаривающая — Не развалины — нет, — но порубка могучего циркульного леса, Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства, Рулоны каменного сукна на капителях, как товар из языческой разграбленной лавки, Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих рогов И нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией. Холодно розе в снегу: На Севане снег в три аршина… Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани, Сытых форелей усатые морды Несут полицейскую службу На известковом дне. А в Эривани и в Эчмиадзине Весь воздух выпила огромная гора, Ее бы приманить какой-то окариной Иль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту. Снега, снега, снега на рисовой бумаге, Гора плывет к губам. Мне холодно. Я рад… О порфирные цокая граниты, Спотыкается крестьянская лошадка, Забираясь на лысый цоколь Государственного звонкого камня. А за нею с узелками сыра, Еле дух переводя, бегут курдины, Примирившие дьявола и Бога, Каждому воздавши половину… 24/Х 1930. Тифлис. Какая роскошь в нищенском селенье — Волосяная музыка воды! Что это? пряжа? звук? предупрежденье? Чур-чур меня! Далеко ль до беды! И в лабиринте влажного распева Такая душная стрекочет мгла, Как будто в гости водяная дева К часовщику подземному пришла. 24 ноября 1930. Тифлис. Я тебя никогда не увижу, Близорукое армянское небо, И уже не взгляну прищурясь На дорожный шатер Арарата, И уже никогда не раскрою В библиотеке авторов гончарных Прекрасной земли пустотелую книгу, По которой учились первые люди. Лазурь да глина, глина да лазурь, Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь, Как близорукий шах над перстнем бирюзовым, Над книгой звонких глин, над книжною землей, За розу в кабине ролс — ройса, за масло парижских картин. Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин. Я пью, но еще не придумал — из двух выбираю одно: Веселое асти — спуманте иль папского замка вино. 11 апреля 1931 Как парламент, жующий фронду, Вяло дышит огромный зал — Не идет Гора на Жиронду, И не крепнет сословий вал. Оскорбленный и оскорбитель, Не звучит рояль-Голиаф — Мирабо фортепьянных прав. Разве руки мои — кувалды? Десять пальцев — мой табунок! И вскочил, отряхая фалды, Мастер Генрих — конек-горбунок. Не прелюды он и не вальсы И не Листа листал листы — В нем лились и переливались Волны внутренней правоты. Чтобы в мире стало просторней, Ради сложности мировой, Не втирайте в клавиши корень Сладковатой груши земной. Чтоб смолою соната джина Проступила из позвонков, Нюренбергская есть пружина, 16 апреля 1931. — Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый. — Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого! Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью, И продолжалась она керосиновой мягкою копотью. Где-то на даче потом, в лесном переплете шагреневом, Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром — Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, — Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого! Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я: Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина рыжая… Дальше — еще не припомню — и дальше как будто оборвано: Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью… — Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого, Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой! 23 апр. — июль 1935. Воронеж. Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда. И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье, — Обещаю построить такие дремучие срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье. Лишь бы только любили меня эти древние плахи — Как нацелясь на смерть городки зашибают в саду, — Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе И для казни петровской в лесу топорище найду. 3 мая 1931. Хмельницкая. Неужели я увижу завтра — Слева сердце бьется, слава лейся — Вас, банкиры горного ландшафта, Вас, держатели могучих акций гнейса? То зрачок профессорский орлиный, — Египтологи и нумизматы — Эти птицы сумрачно-хохлатые С жестким мясом и широкою грудиной. То Зевес подкручивает с толком Золотыми пальцами краснодеревца Прозорливцу дар от псалмопевца. Он глядит в бинокль прекрасный Цейса — Дорогой подарок царь — Давида, — Замечает все морщины гнейса, Где сосна иль деревушка-гнида. Я покину край гипербореев, Чтобы зреньем напитать судьбы развязку, За его малиновую ласку. Край небритых гор еще неясен, Мелколесья колется щетина, И свежа, как вымытая басня, До оскомины зеленая долина. Я люблю военные бинокли С ростовщическою силой зренья. Две лишь краски в мире не поблекли: В желтой — зависть, в красной — нетерпенье. 26 мая 1931 Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето. С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных. В черной оспе блаженствуют кольца бульваров… Нет на Москву и ночью угомону, Когда покой бежит из-под копыт… Ты скажешь — где-то там на полигоне Два клоуна засели — Бим и Бом, И в ход пошли гребенки, молоточки, То слышится гармоника губная, То детское молочное пьянино: Бывало, я, как помоложе, выйду В проклеенном резиновом пальто В широкую разлапицу бульваров, Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном, Где арестованный медведь гуляет — Самой природы вечный меньшевик. И пахло до отказу лавровишней… Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен… Я подтяну бутылочную гирьку Кухонных, крупно скачущих часов. Уж до чего шероховато время, А все-таки люблю за хвост его ловить, Ведь в беге собственном оно не виновато Да, кажется, чуть-чуть жуликовато… Чур, не просить, не жаловаться! Цыц! для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал? Мы умрем, как пехотинцы, Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи. Есть у нас паутинка шотландского старого пледа. Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру. Выпьем, дружок, за наше ячменное горе, Из густо отработавших кино, Убитые, как после хлороформа, Выходят толпы — до чего они венозны, И до чего им нужен кислород… Пора вам знать, я тоже современник, Я человек эпохи Москвошвея, — Смотрите, как на мне топорщится пиджак, Как я ступать и говорить умею! Попробуйте меня от века оторвать, — Ручаюсь вам — себе свернете шею! Я говорю с эпохою, но разве Душа у ней пеньковая и разве Она у нас постыдно прижилась, Как сморщенный зверек в тибетском храме: Почешется и в цинковую ванну. — Изобрази еще нам, Марь Иванна. Пусть это оскорбительно — поймите: Есть блуд труда и он у нас в крови. Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
Осип Мандельштам - Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) краткое содержаниеО. Э. Мандельштам (1891–1938) – великий русский поэт. Его стихи были впервые опубликованы, когда ему было всего девятнадцать лет, а в сорок семь он погиб в пересыльном лагере по дороге на Колыму. Через двадцать лет официального забвения началось постепенное возвращение поэзии Мандельштама читателям. В настоящее издание входят оригинальные стихотворения поэта и проза, исключены детские и шуточные, а также недописанные или не полностью сохранившиеся отрывки. В книгу включены обширные примечания М. Л. Гаспарова, а также вступительная статья О. А. Лекманова. Книга издана к 125-летнему юбилею О. Э. Мандельштама. В формате pdf A4 сохранен издательский дизайн. Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывокКак парламент, жующий фронду, Оскорбленный и оскорбитель, – Разве руки мои – кувалды? Чтобы в мире стало просторней, Чтоб смолою соната джина – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, – Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шёпотью, Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, – Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я: Дальше – еще не припомню – и дальше как будто оборвано: – Нет, не мигрень, – но холод пространства бесполого, Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи – Неужели я увижу завтра – Там зрачок профессорский орлиный, – То Зевес подкручивает с толком Он глядит в бинокль прекрасный Цейса – Край небритых гор еще неясен, Я люблю военные бинокли Отрывки уничтоженных стихов В год тридцать первый от рожденья века Захочешь пить – там есть вода такая Уж я люблю московские законы, Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой Не разбирайся, щелкай, милый кодак, Я больше не ребенок! Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем! Держу пари, что я еще не умер, Держу в уме, что нынче тридцать первый Не волноваться. Нетерпенье – роскошь. На высоком перевале Нам попался фаэтонщик, Под кожевенною маской И пошли толчки, разгоны, Я очнулся: стой, приятель! Он безносой канителью Так в Нагорном Карабахе, Сорок тысяч мертвых окон И бесстыдно розовеют
Ты вернулся сюда – так глотай же скорей Узнавай же скорее декабрьский денек, Петербург! я еще не хочу умирать: Петербург! у меня еще есть адреса, Я на лестнице черной живу, и в висок И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Куда как страшно нам с тобой, Ох, как крошится наш табак, А мог бы жизнь просвистать скворцом, Да видно нельзя никак. Не говори никому, Или охватит тебя, Вспомнишь на даче осу, Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи! – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый – Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою щепотью Где-то на даче потом, в лесном переплете шагреневом, – Нет, не мигрень, но подай мне карандашик ментоловый – Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я Дальше еще не припомню – и дальше как будто оборвано, – Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого, С миром державным я был лишь ребячески связан, С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Так отчего ж до сиз пор этот город довлеет Не потому ль, что я видел на детской картинке Помоги, Господь, эту ночь прожить: Мы с тобой на кухне посидим. Острый нож, да хлеба каравай. А не то веревок собери Чтобы нам уехать на вокзал, Я скажу тебе с последней Там, где эллину сияла Греки сбондили Елену По губам меня помажет Ой ли, так ли, – дуй ли, вей ли, – Я скажу тебе с последней Нет, не спрятаться мне от великой муры И едва успевает грозить из дупла – Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем! Держу пари, что я еще не умер, Держу в уме, что нынче тридцать первый Не волноваться. Нетерпенье – роскошь, Я пью за военные астры, за все, чем корили меня: За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин, Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, Я пью, но еще не придумал, из двух выбираю одно: Художник нам изобразил Он понял масла густоту – И тень-то, тень все лиловей – Угадывается качель,
Осип Мандельштам - Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) краткое содержаниеО. Э. Мандельштам (1891–1938) – великий русский поэт. Его стихи были впервые опубликованы, когда ему было всего девятнадцать лет, а в сорок семь он погиб в пересыльном лагере по дороге на Колыму. Через двадцать лет официального забвения началось постепенное возвращение поэзии Мандельштама читателям. В настоящее издание входят оригинальные стихотворения поэта и проза, исключены детские и шуточные, а также недописанные или не полностью сохранившиеся отрывки. В книгу включены обширные примечания М. Л. Гаспарова, а также вступительная статья О. А. Лекманова. Книга издана к 125-летнему юбилею О. Э. Мандельштама. В формате pdf A4 сохранен издательский дизайн. Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывокКак парламент, жующий фронду, Оскорбленный и оскорбитель, – Разве руки мои – кувалды? Чтобы в мире стало просторней, Чтоб смолою соната джина – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, – Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шёпотью, Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом – Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, – Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я: Дальше – еще не припомню – и дальше как будто оборвано: – Нет, не мигрень, – но холод пространства бесполого, Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи – Неужели я увижу завтра – Там зрачок профессорский орлиный, – То Зевес подкручивает с толком Он глядит в бинокль прекрасный Цейса – Край небритых гор еще неясен, Я люблю военные бинокли Отрывки уничтоженных стихов В год тридцать первый от рожденья века Захочешь пить – там есть вода такая Уж я люблю московские законы, Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой Не разбирайся, щелкай, милый кодак, Я больше не ребенок! Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем! Держу пари, что я еще не умер, Держу в уме, что нынче тридцать первый Не волноваться. Нетерпенье – роскошь. На высоком перевале Нам попался фаэтонщик, Под кожевенною маской И пошли толчки, разгоны, Я очнулся: стой, приятель! Он безносой канителью Так в Нагорном Карабахе, Сорок тысяч мертвых окон И бесстыдно розовеют Читайте также:
 Пожалуйста, не занимайтесь самолечением!При симпотмах заболевания - обратитесь к врачу.
|
